Гость-1005857 пишет:
Шёлковая ткань скользила по коже хрупких плеч катастрофически медленно и красиво. Она пахла не нежными розами или свежим порошком, а была пропитана едким сигаретным дымом, который он добровольно впускал в и так слабые лёгкие. Романтизированный Париж в девяностых нагнетал дряблую атмосферу усталости и тяжести. Париж любили все, кроме самих парижан. Тут курил каждый, а если не курил, то умело это скрывал или заменял дешёвым алкоголем: он эффект давал сильнее, выбивая последнюю живую клетку внутри.
Модель специально припускает подол платья, сжимает складку и позволяет тонким лямкам на костлявых плечах жить своей жизнью. Ему всё равно не нравится — она видит. Очередная сигарета, усталый недовольный вздох и мучение каждого сотрудника в студии, что прислушивается к нагнетающим обстановку шагам мужчины в костюме-тройке. Он кроме них ничего не носил, но обращал термин «женственность» в реальность через сшитые исколотыми руками одежду для худощавых дам высокой моды. За его платья дрались светские львицы, его юбки, рубашки, сарафаны были недосягаемой мечтой каждой девушки. Он не создавал брюк или любых других мужских предметов гардероба, ему присуще было рисовать лишь элегантные утончённые эскизы, которые подписывались как «Onegin». Модели готовы были подсыпать друг другу стекло в туфли, только бы носить на показе одежду с таковой биркой сзади. Ему же было плевать, любимчиков у него никогда не было.
— Немыслимо, — с сигаретой меж пальцев он касается лба от отчаяния, оперевшись на белый стол. За ним столпились сотрудники. Ему, как и всегда, было плевать. — Сними это, — взмахивает рукой, даже в сторону модели не глядя. — Пошли все вон.
Они привыкли. Спокойно собирают вещи, стучат каблуками по деревянному скрипучему полу, не перешёптываются — он это терпеть не может — и прикрывают дверь, скрипя замочной скважиной. Остался один. Французские окна в пол напротив хочется разломать собственными руками, чтобы осколки впились под кожу и занесли смертельное заражение, испытывая его до конца. Парадокс состоял лишь в том, что, истекая кровью, теряя её литрами, он бы ею и нарисовал свой последний шедевр, разукрасив ткань частью себя. В голову часто заходили подобные мысли, однако что-то их сдерживало на железной цепи.
Евгений Онегин был поистине безумцем.
Безумие и искусство легко меж собой спутать. Онегин жил в двух мирах.
Фотокамера его резким движением опрокинута, эскизы разбросаны под качающимся столом, платье, что было на модели, аккуратно сложено на стуле у фотостенда, а Евгений заполняет комнату ядовитым сигаретным дымом, мечтая убить себя подобным образом.
Сигарета в дрожащих длинных пальцах предательски тухнет.
Широкий стол скрипит, ему подыгрывает ветер, разнося по пустой студии обрывки бумаг, страницы блокнотов, разорванные в клочья эскизы. Вдохновляющая тишина рушит внутреннее спокойствие, душа погибает, лишаясь пищи. Он потерял рассудок примерно в девяносто третьем. Тогда ноябрь в Париже кусал за щёки, оставляя красные отметины, а глаза сами по себе слезились от усталости. Поражала бдительность и отрицание происходящего, но Онегин смело глядел безумию в лицо, словно он его родным кровным братом был. Встретил он его тоже примерно в девяносто третьем.
Когда ноябрь в Париже кусал за щёки.
В Современном мире всё ещё трудно было. Он не ожидал.
Сад Тюильри через улицу казался свежим мальборо на старой веранде после долгой страстной ночи. Погода не радовала греющим солнцем, оно даже и не светило, спрятавшись за серые хмурые тучи, характерные для старого Парижа. Онегин шёл пешком. Он всегда предпочитал передвигаться ногами, будь то ливень за окном, либо метель — не принципиально. Воротник пальто подвёрнут, за это бы, кстати, в любом модном доме осудили, но у Евгения был свой особый и никому непонятный утончённый вкус. Неясно лишь одно — как ему удавалось при любом раскладе сохранить лакированные туфли в идеальном состоянии с выедающим глаз блеском на кончике. Об этом, пожалуй, все предпочитали умалчивать. Курил он, что не странно, постоянно. В этом мире табак ему особенно нравился.
Модель специально припускает подол платья, сжимает складку и позволяет тонким лямкам на костлявых плечах жить своей жизнью. Ему всё равно не нравится — она видит. Очередная сигарета, усталый недовольный вздох и мучение каждого сотрудника в студии, что прислушивается к нагнетающим обстановку шагам мужчины в костюме-тройке. Он кроме них ничего не носил, но обращал термин «женственность» в реальность через сшитые исколотыми руками одежду для худощавых дам высокой моды. За его платья дрались светские львицы, его юбки, рубашки, сарафаны были недосягаемой мечтой каждой девушки. Он не создавал брюк или любых других мужских предметов гардероба, ему присуще было рисовать лишь элегантные утончённые эскизы, которые подписывались как «Onegin». Модели готовы были подсыпать друг другу стекло в туфли, только бы носить на показе одежду с таковой биркой сзади. Ему же было плевать, любимчиков у него никогда не было.
— Немыслимо, — с сигаретой меж пальцев он касается лба от отчаяния, оперевшись на белый стол. За ним столпились сотрудники. Ему, как и всегда, было плевать. — Сними это, — взмахивает рукой, даже в сторону модели не глядя. — Пошли все вон.
Они привыкли. Спокойно собирают вещи, стучат каблуками по деревянному скрипучему полу, не перешёптываются — он это терпеть не может — и прикрывают дверь, скрипя замочной скважиной. Остался один. Французские окна в пол напротив хочется разломать собственными руками, чтобы осколки впились под кожу и занесли смертельное заражение, испытывая его до конца. Парадокс состоял лишь в том, что, истекая кровью, теряя её литрами, он бы ею и нарисовал свой последний шедевр, разукрасив ткань частью себя. В голову часто заходили подобные мысли, однако что-то их сдерживало на железной цепи.
Евгений Онегин был поистине безумцем.
Безумие и искусство легко меж собой спутать. Онегин жил в двух мирах.
Фотокамера его резким движением опрокинута, эскизы разбросаны под качающимся столом, платье, что было на модели, аккуратно сложено на стуле у фотостенда, а Евгений заполняет комнату ядовитым сигаретным дымом, мечтая убить себя подобным образом.
Сигарета в дрожащих длинных пальцах предательски тухнет.
Широкий стол скрипит, ему подыгрывает ветер, разнося по пустой студии обрывки бумаг, страницы блокнотов, разорванные в клочья эскизы. Вдохновляющая тишина рушит внутреннее спокойствие, душа погибает, лишаясь пищи. Он потерял рассудок примерно в девяносто третьем. Тогда ноябрь в Париже кусал за щёки, оставляя красные отметины, а глаза сами по себе слезились от усталости. Поражала бдительность и отрицание происходящего, но Онегин смело глядел безумию в лицо, словно он его родным кровным братом был. Встретил он его тоже примерно в девяносто третьем.
Когда ноябрь в Париже кусал за щёки.
В Современном мире всё ещё трудно было. Он не ожидал.
Сад Тюильри через улицу казался свежим мальборо на старой веранде после долгой страстной ночи. Погода не радовала греющим солнцем, оно даже и не светило, спрятавшись за серые хмурые тучи, характерные для старого Парижа. Онегин шёл пешком. Он всегда предпочитал передвигаться ногами, будь то ливень за окном, либо метель — не принципиально. Воротник пальто подвёрнут, за это бы, кстати, в любом модном доме осудили, но у Евгения был свой особый и никому непонятный утончённый вкус. Неясно лишь одно — как ему удавалось при любом раскладе сохранить лакированные туфли в идеальном состоянии с выедающим глаз блеском на кончике. Об этом, пожалуй, все предпочитали умалчивать. Курил он, что не странно, постоянно. В этом мире табак ему особенно нравился.