Простая жизнь комсомолки Карюковой

Так уж получилось, что родилась Карюкова при советской власти, воспиталась оптимисткой и верующей в светлое будущее.
С самого рождения Карюковой повезло: у неё было пять братьев и сестёр; отец, передовик производства, мать-героиня, комбайнёр, депутат областного совета и делегат съездов партии.
Детство на деревенском приволье у реки, среди полей и лесов подарило ей прекрасное здоровье, а бабушка дореволюционной закалки методично прививала любовь к труду. Прополоть грядки или окучить картошку, принести полешечки, подать их деду, складывающему поленницу, или натаскать воды — всё было в радость.
На каждый момент жизни была у бабушки своя присказка: «Полы хорошень мой, а то муж рябой будет»; «Стол-от хорошень скреби, белёхонько, а то мухины засёрки с куском в рот поташшишь», «Капусты больше ешь, чтобы сиськи выросли». Карюкова слушалась беспрекословно: перечить старшим тогда ещё не научились.

Деревенское детство пролетело незаметно, мать повысили до городской должности. Карюковы собрали свои пожитки да и въехали в четырёхкомнатную квартиру со всеми удобствами и большой чугунной плитой на кухне. Началась новая жизнь: в городе босиком не походишь и сопли рукавом не вытрешь.

Отец скрепя сердце терпел высокий статус жены, но пил только по праздникам и то вместе со всеми, хотя частенько молчал, горестно посматривая в окно: тосковал по деревне. Старшие братья один за другим ушли в армию: на дальневосточную границу и Северный флот. Отец с гордостью читал их письма, рассматривал фотокарточки и бережно укладывал их обратно в воинские конверты без марок.

В апреле Гагарин полетел в космос, а в сентябре Карюкова отправилась в школу с букетом астр в руках, капроновыми бантиками в жидких косичках и с твёрдым убеждением, что живёт она в самой прекрасной и радостной стране, которая только есть на белом свете. Каждый день было чем гордиться: полётами в космос, рекордами сталеваров и хлеборобов, победами спортсменов и счастливой жизнью дружной семьи, где отец, несмотря на постоянные повышения жены, оставался главой семьи и великим тружеником, которому выписывают премии и вручают грамоты.

Отца Карюкова любила: спокойный и рассудительный, он всегда находил нужное слово или хранил мудрое молчание, давая дочери выговориться. Вечерами он читал ей книги, привезённые из областного центра: там он начал учиться в институте заочно и два раза в год ездил сдавать экзамены, возвращаясь домой с гостинцами.
С первым теплом отправлялись они с отцом и подросшими сёстрами «бабушке подсобить». Отец дробил свой отпуск, чтобы делать в деревне нехитрую, но очень важную работу.

Пролетело три года. В апреле Карюкову приняли в пионеры, а в мае старший брат-пограничник приехал с Дальнего Востока; брату-погодке его, моряку, оставался ещё год. Оба решили вернуться в родные места, отделиться, чтобы жить самостоятельно. «Мужиками выросли», - гордо говорил отец; мать кивала, приобнимая его за плечи. За домашними делами были у них долгие беседы: обсуждали что-то очень важное и взрослое. Дочь в разговоры родителей не вмешивалась, но вынесла из них твёрдое убеждение: нужно обязательно быть полезной Родине и обществу, чтобы родная страна могла ей гордиться.

Учёба давалась легко, общественные поручения выполнялись с огоньком, и к восьмому классу фотография похорошевшей активистки красовалась на почётном месте среди других портретов на стенде «Ими гордится школа».
В день рождения комсомола Карюковой торжественно вручили комсомольский билет. Мать была среди приглашённых почётных гостей; отец пришёл встретить, вручил дочери цветы, обнял и сказал: «Вот какая ты у меня взрослая уже, поскрёбышек мой!»

К концу школы было принято решение о поступлении в ВУЗ. Конкурс на выбранный факультет был огромный. Мать с отцом твёрдо сказали, что пользоваться должностью матери комсомолке не к лицу: только бездари поступают по блату.

Библиотеки, книги, конспекты, бессонные ночи — всё оказалось зря. Карюкова с треском провалилась на первом же экзамене. Утром, красивая и нарядная, пришла она к назначенной аудитории, протомилась под ней весь день до вечера: экзаменаторы не спешили, абитуриентов было много; ещё больше - разговоров и волнения, которое понемногу, вместе с голодом (боялась отойти, чтобы не пропустить, когда её вызовут) сыграли с Карюковой злую шутку.
Предмет, который она знала лучше всего, завалила: вопросы экзаменационного билета были сформулированы так, что от волнения вообще всё перепуталось. Экзаменатор смотрела заробевшей абитуриентке куда-то в область правого уха, методично постукивая ручкой по столу и периодически нашёптывая коллеге: «Плохо. Плохо. Совсем никуда не годится». Карюкова слышала, видела, запиналась ещё больше.

Дома родители мужественно приняли известие. Отец сказал: «Ничего, дочка! А ты им докажи, что земля имеет форму чемодана! У тебя вся жизнь впереди. Ступай на производство, а через год поступишь. Тебе в армию не идти».

С того самого дня Карюкова начала доказывать, что земля имеет форму чемодана: сама устроилась на работу, трудилась так, что её ставили в пример и выбрали секретарём комсомольской организации бригады, потом цеха. Так и пошла девчонка по комсомольской и партийной линии, учась в институте без отрыва от производства и вдохновляя коллектив на трудовые подвиги. Первая на производстве, первая в общественной деятельности — организатор труда и отдыха комсомола завода, района, города.

Замуж вышла не по любви, а по твёрдому убеждению: человек он хороший, а главное — уважаемый и честный. Весело и дружно сыграли комсомольскую свадьбу. Жених поначалу сопротивлялся: он был старше своей избранницы на пятнадцать лет, занимал солидную должность главного инженера на заводе, думал пригласить на торжество коллег, а тут уж совсем что-то молодёжное затевалось. Сопротивление было сломлено, он махнул рукой: была не была, гуляй, Светка, по-своему!
Весело было всем: и комсомольцам, и гостям постарше. «Горько!» кричали умеренно, не досаждая молодым подсчётами долготы поцелуев.

Совместная жизнь наладилась незаметно и прочно; быт не заедал; муж оказывался рядом всегда, когда нужна была его помощь, спокойно и уверенно разделял домашние заботы, не раскладывая их по полочкам: эта работа мужская, а эта - женская.
Летом выбирались дружной компанией в горы, топали по родным просторам, закинув за плечи рюкзаки, разбивали палаточный лагерь, пели у костра под гитару, ловили хариусов в быстрых прозрачных речках, собирали землянику на склонах. Вдвоём в лес — по грибы, на самой первой электричке, в любимые места, запримеченные мужем. Перекликивались, аукая, встречали восторженными криками каждый найденный гриб; отдыхали в тенёчке под берёзами, расстелив под собой ветровки.
Зимой каждое воскресенье выходили на лыжню, проложенную бодрыми физкультурниками в парке возле дома.
Простая размеренная жизнь нравилась Карюковой. В ней не было места унынию и пустому безделью.

Бабушкина присказка: «Замуж — не напасть» стала теперь понятна: распадались браки подружек Карюковой, совершались маленькие трагедии измен и попоек мужей, строили козни ненавистные свекровки... Да мало ли всякого сора в избе, который выносился в тихих слёзных беседах под красным абажуром, на кухне комсомольской активистки и всеобщей утешительницы.

Карюкова слушала, утешала, наливала чай, кормила булочками с маслом и вареньем, кивала и вспоминала, как те же подружки говорили ей: «Ну ты и дура, Светка! Он же старик! Ему сорок, тебе двадцать пять. Как же без любви-то?»

На самом деле любовь вошла в сердце незаметно, пробралась и угнездилась там, завоевав свободное пространство и не оставив места ни ревности, ни злобе, ни зависти, ни чему ещё другому. Даже ссориться с мужем у неё не получалось. Захочется по-бабьи, по-деревенски, закричать, поругаться, уставив руки в боки, повыяснять отношения, но желание это разбивалось о спокойную мудрость мужа: взметнулась бровь, уголок губ дрогнул, вздох выронился — всё это и без слов говорило о том, что думает и чувствует муж.

Пошли дети, забот прибавилось, росли они вместе с твёрдой уверенностью в завтрашнем дне: будет у них сначала детский сад, потом школа, там станут октябрятами-пионерами-комсомольцами, потом институт, распределение, работа по специальности, внуки — правнуки…

Десять лет семейной жизни пролетели как один большой и счастливый день, наполненный рассветами и закатами, дождями и снегом, осенними листьями и весенними первоцветами.
За праздничным столом собралась большая семья, родственники с обеих сторон, три советских поколения; друзья и коллеги — всем хватило места, никого не обошли и не обделили вниманием и заботой. Было весело, звучала музыка, кричали: «Горько!», поздравляли и желали вот так же погулять на серебряной и золотой свадьбах.

Люди, конечно, предполагают, но боги располагают по-своему. История изменила свой ход. Казалось: чья-то невидимая рука стала разворачивать страну, словно большую и полноводную реку, направляя её течение совсем в другое русло и загоняя в иные берега.
Если бы верила Карюкова в знамения, она увидела бы предначертания в череде трагических событий, которые заставили людей напрячься, всматриваясь в газетные фотографии; застывать, вслушиваясь в последние известия о событиях то в одном, то в другом уголке необъятной Родины; заставили надеяться, верить, принимать, сопротивляться, ждать изменения.
Рушилась спокойная уверенность в том, что человек человеку — друг, товарищ и брат. Товарищи стали господами, а друзья и братья крутились, как могли: кто выживал, кто богател, кто быстро двигался по карьерной лестнице, кто пропадал в неизвестности обширных просторов необъятной родины, заболевшей лихорадкой обновлений.

Чьи-то сердца требовали перемен, разум Карюковой — понимания. Всем сердцем старалась она принять происходящее: дом был завален газетами и журналами, жадно смотрелся телевизор, впитывались новости. Тяжёлый труд отделения зёрен от плевел каждый день совершался в голове нашей героини, не давая покоя извечным вопросом: что происходит и что делать?
Безрезультатным был лихорадочный поиск ответа на мучительный вопрос: зачем всё это нужно? Пытаясь привычно объяснить всё происходящее линией партии, она не понимала и не принимала эту линию. Раньше Карюкова жила гордостью и верой в большую и могучую державу, теперь веру эту стали крушить, а целительно-объясняющая истина так и не находилась.

Действительность обросла словами. Кругом говорили-говорили-говорили, спорили до хрипоты, лезли на трибуны, обозначая новые догмы и горизонты. Правды в круговороте новых лиц и не изведанных доселе слов Карюкова не находила. Всё происходящее казалось ей огромным цирком, где совершается на арене странный парад-алле: клоуны, гимнасты, фокусники, дрессированные собачки и тощие тигры идут по кругу, то ли развлекая, то ли пугая, то ли гипнотизируя публику нескончаемым кружением вокруг центра, освещённого яркими прожекторами.

Муж приходил домой чернее тучи: завод оказался на грани банкротства. А ведь это не просто предприятие — жизнь целая: план и освоение новой продукции, базы отдыха в лучших местах, выбранных для строительства самим директором, пионерские лагеря, подшефные школы и колхозы, спортивные секции и клубы — всё это содержалось и развивалось благодаря заводу. Вдруг разом закончились деньги, содержать здравницы и клубы стало не на что, и они уходили одно за другим с молотка ради спасения завода и тех, кто на нём работал. Было горько.

В одну из таких тяжёлых минут Карюкова сказала мужу: «Миша, ты ведь коммунист. Ты не должен сдаваться. Ты — инженер, твоего ума на десятерых хватит. Придумай что-нибудь». - «Ну да, - усмехнулся в ответ муж.- Хочешь жить — умей вертеться.»
Пришлось не только вертеться, но и выкручиваться, вместе с директором спасая их любимое детище — завод, придумывая тысячу и один способ выплаты зарплат. В эти дни Карюкова стала сильной: она видела чужую боль, чужие трагедии и слёзы, научилась помогать не только словом.
Работы стало невпроворот — некогда было горевать о своих проблемах, слишком мелкими казались они по сравнению с тем, что происходило вокруг. В это время Карюкова узнала, что такое страх и научилась с ним бороться. Было страшно за детей, семью, за братьев, живших в стремительно нищавшей деревне, за друзей — за всё, что было дорого и любимо.
Плакать и жаловаться на жизнь было некогда. Удивительным образом Карюкова сохраняла боевой настрой. В этой повзрослевшей за время перемен женщине сохранялся комсомольский задор и спокойная уверенность: всё будет хорошо. Не революция, не война — всё одолеем. Всё к лучшему. Таким было её воспитание.

Лет пять как-то держались, крутились, перебивались. Общественная деятельность Карюковой дала свои плоды. Её заметили, пригласили, выдвинули, избрали.
Гораздо хуже обстояли дела у мужа, теперь уже заместителя генерального. На завод пришли чужие люди со своими правилами игры; через какой-то год рухнуло производство и сотни людей оказались на улице.
Сменилось руководство — муж Карюковой стал ненужным ни тут, ни там, ни где-либо ещё, горестно резюмируя: «Молодым везде у нас дорога, старикам везде у нас под зад...» Возражения вроде: тебе шестьдесят всего, какой ты старый? - он не принимал, одну за одной отбрасывая газеты с вакансиями: информация убитой надежды. На все предложения пристроить его по знакомству муж отвечал: «Светка, это против твоих принципов. По блату устраиваются только бездари.»

Целыми днями лежал он на диване, молча смотря в потолок. Лежал и смотрел. Лежал и смотрел. Вот тогда по-настоящему стало страшно. Сама того не замечая, Карюкова стала шептать: «Господи, как же ему тяжело! Помоги!» Ночами она прислушивалась к дыханию мужа, дотрагивалась до его руки. Проверяла: всё в порядке? И боялась, боялась за него, чувствуя, как больно и горько сжимается сердце от любви, от страха, от бессильного желания помочь...
Нужно было что-то придумать: она не могла смотреть, как мучительно переживает произошедшее муж, как не спит и ворочается, вздыхает, тихонько уходит на кухню и смотрит, всё смотрит в окно, как будто там, в бездонной темноте ночи скрыто что-то особенное, сокровенное.

Однажды, сама не понимая, как, зашла она в церковь, прятавшуюся среди деревьев за высокой оградой. Не спеша поднялась по крутым старинным ступеням , потянула тяжёлую дверь с кованой ручкой на себя, робко вошла, чувствуя себя не в своей тарелке. Не праздное любопытство двигало ей — что-то другое, необъяснимое, не совместимое с её комсомольским атеизмом.

Шла служба. Тихо покачивались огоньки многочисленных свечей, звучали распевные слова, совершались крестные знамения. Карюкова присела рядом с какой-то старушечкой на скамеечку у стены. Полусвет, пение молитв, улетающее куда-то вверх, родили мысли о муже, детях, семье, братьях и сёстрах, о своих мучительных нерешённых вопросах. И вдруг она заплакала. Слёзы текли из её глаз. Помимо воли. Сами по себе. Текли по щекам, подбородку — Карюкова смахивали их, стесняясь нахлынувших на неё чувств. Казалось, текли эти слёзы из души, из сердца, принося что-то светлое и чистое, облегчая страдания разума.

Домой шла не спеша, чувствуя, как свободно и уверенно дышится. В этот день она решила твёрдо: семья — вот главное, на чём держится жизнь. Карюкова улыбалась, думая о детях, муже, родных и близких. Тёплые мысли грели, совершалось тихое движение мысли человека, принявшего своё понимание действительности.

Сосредоточившись на муже, она не лезла к нему с советами и расспросами, с замиранием сердца слушала, как он не спит, ворочается, встаёт тихонечко, стоит у кухонного окна, не зажигая свет. В одну из таких ночей подошла она к мужу, обняла, помолчала, дождавшись, когда он заговорит. Разговор был длинный, сбивчивый, тяжкий и просветляющий одновременно.

На следующий день муж засел за работу, что-то чертил, высчитывал, проверял, снова чертил, считал и перепроверял. Он посветлел, повеселел и помолодел: « А ведь ты права, Светка! Если меня не берут на работу, то я на неё буду брать». Да. Всё верно. Муж - нормальный, сильный, умный, не старый ещё мужчина. Не стоит опускать руки.
Светка научилась оказываться рядом. Незаметно. Ненавязчиво. Слушая. Понимая. Поддерживая. Любя.
Выбравшись из вязкой топи страха, Карюкова спокойно стала строить новую жизнь - для мужа, себя, детей, братьев и сестёр, вспоминая добрым словом родителей.
Она знала твёрдо: земля имеет форму чемодана.
И доказывать это нужно не кому-то — самой себе.



Октябрь 2024 — январь 2025г.